Хемлок Гроув [любительский перевод] - Брайан МакГриви

– Если ты соберешься сбежать отсюда, ты мне скажешь? – спросила она.

– Я не сбегу, – ответил Питер.

– Я с тобой, если сбежишь, – произнесла она.

Он поглядел в окно на диск луны.

– Я недостаточно быстр, чтобы обогнать ее, – сказала он.

Она посмотрела на ротер в ухе Романа и поняла, что грядет нечто большее, и она будет это ненавидеть так же сильно, как ненавидит, что ее лучший друг в коме, и что ей пришлось смотреть, как избивают ее первого парня, которого она любит всем своим телом. Она знала: что бы он ни собирался сказать, это будет так же ужасно, потому она сосредоточилась на светящемся медицинском приборе в ухе Романа и ждала.

– Я хочу, чтобы ты пообещала мне кое-что, – начал Питер. – Завтра ночью, мне нужно чтобы ты пообещала, что до захода солнца ты будешь сидеть с кем-нибудь дома, и что бы ни произошло, ты не выйдешь до самого восхода. Всю ночь.

– Что ты собираешься делать? – спросила она бессмысленно. Она точно знала, что он ответит, и то, что он произнесет это вслух, ничего не исправит, значит, нет необходимости слышать это.

– Я собираюсь убить его, – сказал он.

Она едва могла слышать дыхание Романа, выходящее из его носа.

– Ты же понимаешь, что ты просто человек? – спросила она. – Как и все мы. Мы просто люди.

– За час до заката, – начал Питер. – Ни при каких обстоятельствах не покидай дом. И ни при каких обстоятельствах не позволяй никому войти.

– И что потом? В следующий раз я увижу тебя в тюрьме? Или на твоих похоронах? Я вообще увижу тебя после этого?

У Питера не было ответа на ее вопросы, а они сыпались так быстро, что его разум не поспевал обрабатывать ответы.

– Я думаю, ты полон дерьма, – сказала она. – Я думаю, в вас обоих полно дерьма. Ты думаешь, я единственная, кому нужна защита? Ну так, посмотри на себя. Что должно случиться, чтобы ты понял, что это не какая-то игра? Это жизнь.

Питер все не отвечал: не потому, что не было ответа, но потому, что слишком устал, чтобы слушать самого себя. То, что произошло в две последние луны, случится снова завтра ночью, и весь город знал это. Только, если он не убьет зверя. Этому существу было известно, кто он, – и он не мог ничего исправить, чтобы не быть частью всего этого. Только если он не убьет его. В нем теперь сидел страх куда глубже страха клетки: он боялся, что с ней случится то же, что произошло с двумя другими девушками, боялся, что она будет еще жива и увидит, как клыки и когти вгрызаются в ее живот, рвут на части, с едой в желудке, младенцем и дерьмом, пока вся жизнь не вытечет из нее. Только если он не убьет его. Эта жизнь – игра, с самыми высокими из возможных ставок, и потерять их  было выше его понимания. Он не был убийцей, он не хотел никого убивать, к черту все эти убийства.

Он поискал что-то хрупкое, но не ценное, просто, чтобы показать. Он выбрал настольную лампу и швырнул ее об пол. Лита испугалась этого насилия, достигшего желаемого эффекта, и он ненавидел этот эффект.

– Либо ты сделаешь так, как я говорю, либо ты никогда меня больше не увидишь, маленькая тупая сука, – произнес он.

Снаружи показался проблеск света; приехал ее отец. Лита отпустила руку Романа и стерла слезы со своих щек. Она встала и поправила юбку, посмотрела на Питера. Ее заплаканные глаза Годфри были красными и зелеными, как самое ужасное в мире Рождество.

После ее ухода Питер присел на кровать Романа. Положил руку ему на голень и потряс.

– Тут никого, кроме нас, цыплят, – сказал он.

Раздался скрип, он обернулся и обнаружил Шелли, стоящую в дверном проеме, но не осмеливающуюся вмешаться. Она смотрела на разбитую лампу, но ей не нужны были доказательства, чтобы понять – кому-то здесь причинили боль. Питер молчал. Он наклонился и снял один ботинок, затем другой. Подбросил ботинок в воздух, затем второй, и она наблюдала, завороженная элегантностью, с которой он жонглировал в темной комнате.

На следующее утро Питер проснулся от толчка своей матери. Его щека была пурпурной, на губе запеклось темное пятнышко, отпечатавшееся ночью на подушке. Он хотел  бы чувствовать себя лучше, чем прошлой ночью, к тому же  рядом была мама, но его чувства не изменились. Вчера случилось, равно как и сегодня вечером случится, и ничто не изменит эту огромную черную дыру неудачи.

– Как ты себя чувствуешь? – поинтересовалась она.

– А как я выгляжу? – ответил он вопросом.

Она натянула рукав  на ладонь и вытерла его губу.

– Завтрак, – сказала она.

Оливия дала Линде власть над кухней, что тут же выразилось в куче предложений по готовке блюд. Бывали времена, как эти, требовавшие от нас величайшей силы и сдержанности, и это чуть не убило Линду прошлой ночью, ведь она не могла накормить своего ребенка. Шелли старалась есть с чрезмерной деликатностью, чтобы компенсировать тягу к пище вследствие нервозности, тем не менее, ее ложка слишком часто стучала о края стоявшей перед ней чашки с манной кашей. Когда их глаза встретились, Питер наклонил голову на  один бок и приподнял бровь с другой стороны, вызвав слабую улыбку, но, когда он попытался улыбнуться в ответ, то смог лишь поморщиться из-за распухшего синяка. В это вмемя Оливия, спрятавшись за улыбкой в глазах, весело сплетничала о недавнем скандале с участим знаменитости, словно была рада, что обычная рутина внезапно прервалась. Питер не знал, что заставило упыря стать неожиданно гостеприимной, и ему было все равно.

Его ум был занят реакцией Литы, когда он бросил лампу, и последним взглядом в глаза Роману, прежде чем отвернуться от него, и луной, которая теперь находилась на другой стороне земли, но все еще оказывала громадное влияние на его блуждающие мысли.

После завтрака Оливия поднялась, отвезти Шелли в школу. Линда взяла ее за руку. – Твоя кухня – просто мечта, – сказала она.

Оливия притворно заскромничала: – Это зависит от того, кто на ней готовит.

Когда Питер и Линда остались одни, Линда направилась к бару, вынула бутылку виски и приправила им свой кофе.

– До фермы Тома и Кристал меньше дня пути, – сказала она. – Мы можем быть там до твоего превращения.

На его кружке была трещина, и он провел по ней ногтем.

– А что, если она следующая? – спросил он.

Они смотрели друг на друга: больше нечего было сказать.

Питер отхлебнул из кружки. Когда он глотнул, его горло сузилось до размеров игольного ушка. Линда встала и подошла к нему: он обвил ее руками и зарылся лицом в складки живота и плакал, и плакал, и плакал.

– К черту все эти убийства, – произнес он.

Кто-то вошел в столовую, Линда обернулась. Это был Роман. Он не выразил никакого удивления вторжению Руманчеков в его столовую, как люди, которые обычно глупят после долгого сна.